Точно, это сопровождение! Надо было предполагать, что оно будет: не камни везёт на сей раз — новейшие, ещё даже не осмысленные профессионалами технологии, документы особой важности, и радиограмма была заведомо послана, чтобы встречали. И не заметил бы ничего до конца пути, не появись тут соблазн в виде грузового рейса. Охране пришлось объявиться перед Насадным, иначе, зная норов академика, его никак больше не остановить. Если с самолётом действительно что-то произойдёт, то охрана эта просто гениальная.
Но почему они оба так знакомы и так похожи на тех людей, что нашли его на трамвайных путях в блокадном Ленинграде?..
В очередной раз проснувшись, он снова увидел Кошкина, пьющего спирт, только уже с другим соседом. Бортпроводник не пьянел и всё о чём-то разговаривал, жестикулируя руками и головой. Его собутыльник вдруг достал из рюкзака большой охотничий нож в чехле, сунул Кошкину. Тот вынул из ножен широкий, гнутый клинок, попробовал пальцем лезвие и, спрятав во внутренний карман, подал соседу деньги.
Горячему чеченцу жить оставалось совсем немного…
О том, что грузовой спецрейс рухнул на подлёте к красноярскому аэродрому, Святослав Людвигович узнал вечером, когда, проснувшись, услышал за спиной испуганный разговор. Публика заметно сменилась: какие-то рейсы выпустили, какие-то, наоборот, посадили но метеоусловиям конечных пунктов. В зале ожидания колготились сонные, уставшие от дороги люди.
— …Дым до неба, чёрный такой, — рассказывала невидимая женщина. — А когда поднялись, видим, самолёт лежит, на три части разломился. И горит! Мы так через этот дым и пролетели… Страшно, сил нет! Пятнадцать лет летаю и боюсь! Ходили бы поезда — сроду не села…
— Вы из Красноярска? — не оборачиваясь, с внутренней дрожью спросил Насадный.
— Нет, из Певека! — отозвалась женщина.
— В Певеке самолёт упал?
— Да слава Богу, нет! В Красноярске упал, но говорят, людей мало погибло, грузовой был…
Их нельзя было считать просто прикомандированной негласной охраной. С таким трудом достигнутое успокоение рухнуло в один миг…
Это были те самые люди, что спасли его уже однажды в блокадном Питере, найдя босым и замерзающим в снегу, когда людоеды сняли валенки и отобрали бидон с водой!
Неизвестно как, где и почему, но реально существующие люди…
И надо было согласиться с этим, но призрачное существование, невозможность до конца понять их образ жизни, тайну предназначения и миссии, ими выполняемой в его конкретной жизни, — всё это выбивало из привычного русла. Академик чувствовал — ещё мгновение, и он начнёт беспомощно метаться, а возможно, делать глупости, ибо приступало отчаяние. Столько лет потратить на поиск и изучение астроблем, всё время ощущать затылком дыхание Космоса, в котором Земля казалась маленькой и уязвимой, зависимой от роковых случайностей и всё время ожидающей катастрофы; отдать столько сил души и разума, дабы предугадать, спрогнозировать космическую стихию и её последствия, и вместе с этим— не знать издревле известного проявления земной жизни, описанного в сказаниях и легендах.
Таинство окружающего мира, правдивое, как детский сон, и реальное, как мечта старца, — вот что было достойно познания, что могло принести истинное счастье. И никакие секреты, произведённые изысканиями ума, ничего не стоили по сравнению с этим таинством.
Академик бросил сумку в кресле и пошёл разыскивать полярников. Бродил, толкался среди пассажиров, высматривая оленьи дохи, несколько раз видел высокого чеченца со своей женщиной — долганкой, судя по орнаменту на унтайках и дошке. Лунообразное лицо её светилось от счастья, и горячий жестокий кавказец гарцевал рядом с туповатой улыбкой; можно было остановить их, предупредить, что смерть ходит за ними с ножом в руке, но Насадный неожиданно для себя всецело предался фатализму. В сознании вызрело желание не нарушать хода вещей, логики жизни, табу, наложенное неведомым вершителем судеб.
В дохах и шубах из оленьих шкур и полярного волка в аэропорту оказалось десятки человек, было легко ошибиться, попасть в неловкое положение, и потому Насадный подходил к каждому близко, заглядывал в лицо, вызывая тем самым вопросы или просто молчаливое недоумение. Академик вышел на улицу, прогулялся возле здания, поглядывая на пассажиров в сумрачном свете фонарей, приблизился к группе каких-то весёлых людей возле «уазика»: полярники исчезли бесследно…
Святослав Людвигович вернулся в зал ожидания, и, пробираясь к своему месту, издалека заметил, что оно опять занято: в кресле сидел мужчина в лохматой шапке и держал его сумку на коленях.
— Извините, здесь сижу я, — заявил академик, пробившись к креслам.
— Да, пожалуйста! — подскочил тот. — Очень устали ноги, а сесть некуда… Простите!
И поставив сумку на сиденье, сунул руки в карманы дублёнки, нахохлился и побрёл через толпу. Насадный сквозь жёсткую ткань прощупал папки с бумагами — всё на месте, и замки «молния», связанные прочной ниткой, не тронуты…
Внезапно рядом очутился выпивший стюард Кошкин, тоже чем-то напоминающий полярника, — теперь был обряжен в талабайскую малицу. Встал напротив, держа руки в карманах, уставился тяжёлым взглядом опухших, с синими мешками, глаз, пошевелил кошачьими усами.
— Ты меня знаешь? Я Кошкин — счастливейший из людей!
— Очень приятно…
— Нет, в самом деле! Опоздал на свой борт, а он гробанулся!
— И правда счастливчик.
— Тогда угости! Закажи мне сто пятьдесят? Коньяку!
— Радуйся без угощения, — отвернулся Насадный, надеясь отвязаться от счастливчика.