Его речь начинала завораживать, вернее, втягивать в иную систему понятий, в иное состояние — безумство и страсть. Зная, что отвечать ему не нужно, ибо любое соучастие повлечёт за собой ещё больше несуразных фантазий, Зимогор, однако, ответил непроизвольно:
— Какого проклятия? Ты же ещё молод, кто тебя проклял?
— А наконечник в бедре?!.. Откуда?
— Он сидел в тебе как проклятие?
Перцев взглянул на Олега, и у того ознобило спину: теперь уж было не понять, то ли вусмерть пьян, то ли сошёл с ума.
— Среди гоев я увидел своего… брата, — доверительно сообщил он. — Нет, не кровного брата, в общем, напарника, которому в битве должен бы прикрывать спину от удара. Он был старше меня, и сейчас много старше, и потому его в хороводе все называли Архат… Брата из той, последней жизни!.. Мы с ним вместе обороняли седловину гор с юго-запада — оттуда наступали дарвины…
— Кто это — дарвины? — заворожённо спросил Зимогор, вспомнив Мамонта.
— Дарвины? — он задумался, пожал плечами. — Не знаю. Их так брат называл. Наверное, враги гоев… Архат спросил, болит ли у меня нога. Я сказал, болит, в детстве порвал связку, в футбол играли, но потом зажило… А он тогда говорит, у тебя не связка порвана, в бедре сидит дарвинский наконечник.
— Ты был ранен в той, последней жизни?
Он посмотрел исподлобья, пошевелил больной ногой.
— Нет, не я был ранен, мой брат. Ему в ногу попала жёлтая стрела. Жёлтая стрела! Это значит, с отравленным наконечником. Её не выдернуть, как обыкновенную. Дарвины к жёлтым стрелам делали наконечники с заусенцами, чтобы нельзя было вытащить за древко. Посмотри, там есть заусенцы?.. Архат умер через полчаса на моих руках… А я должен был немедленно извлечь из него, вырезать этот проклятый наконечник! Расширить рану ножом, чтобы пролезли пальцы, и достать. И подождать немного, пока кровь не вынесет попавший яд… Я не смог сделать этого, не решился. Мне стало страшно! Дарвины обмазывали наконечники смолистым ядом, и если взять его рукой, через некоторое время умрёшь сам. В той жизни у меня не хватило мужества… Я не смог, и Архат умер через полчаса, когда лавина дарвинов пошла на приступ, началось сражение… А потом его тело унесли и предали огню, вместе с наконечником. И я двадцать три года назад родился с ним… Представляешь, это инородное тело зачалось вместе со мной, родилось, жило во мне, росло вместе с моей плотью, а я думал, что болит порванная когда-то мышца…
— Ты же понимаешь, этого не может быть! — закричал от собственного страха Олег и встряхнул лейтенанта. — Прекрати болтать! Ты бредишь! Закрой рот!
— В этом всё и дело! — он вдруг засмеялся. — Я бы тоже не поверил… Воспитание было соответствующее. Но увидел хоровод гоев… Ты постарайся понять. Это не бред. Посмотри, доказательство в твоих руках. Ты земной, а не земноводный! Дарвины не выдерживают здесь одного дня. Они бегут!.. И теперь я знаю, почему у меня этот солдатик дезертировал! Он был типичный дарвин! Его корёжило, ломало, глаза из орбит лезли, как от базедовой болезни! Я знаю, тебе здесь хорошо, и ты не зря ходишь в котловину и сидишь там, как больной. Тебя же мучает тоска!.. А я вот попал на праздник и вслед за Водящим взошёл к огню… Потом был хоровод, бесовские пляски… Это дарвины так называют наши танцы. Они называют так всё, что невозможно осмыслить с точки зрения примитивного разума, что идёт вразрез с их представлениями о мире! И наконечник этот — какая-нибудь дьявольская метка, если исходить из логики дарвинов… Архат сказал, с меня снимается проклятие. Наконечник выйдет из ноги, потому что я вернулся туда, где получил его. А потом, на празднике всё прощается, если вслед за Водящим взойдёшь к огню… Там такой огонь горел! Звёзд доставал… Знаешь, когда было тестирование… поступал в школу КГБ, там был один каверзный вопрос… Я на многие ответил неправильно, а запомнил этот. Спрашивали: где ощущение боли — в ране или в сознании? Я ответил — в сознании. А оказывается, в материальном мире боль должна быть только в ране…
Лейтенант лежал с закрытыми глазами, кажется, думал, вспоминал, и вот шевельнул губами, готовый ответить, но так ничего и не сказал. Ещё с минуту Зимогор ждал, слушая его дыхание, пока не понял, что Перцев спит. Причём как наказанное, наплакавшееся и теперь умиротворённое дитя, — только изредка всхлипывал, когда делал глубокий вдох…
Зимогор спустился к речке, тут же перескочил её по камням и ступил в мрак кедровника. Птицы уже почти не пели, лишь изредка раздавалось тревожное сигнальное посвистывание или стрекот, когда Олег хрустел сучьями, натыкаясь в сумерках на сбитые когда-то ракетными ступенями вершины деревьев. А вообще-то можно было идти неслышно, под ногами пружинил толстенный хвойный покров, на котором не росла трава. С кедров, как и днём, падали созревшие шишки: стремительный шелест по веткам, затем приглушённый, но сильный удар о землю, где-то, невидимые, суетились и работали бурундуки.
Пока он шёл через лес, заря погасла, в котловине сразу же потемнело, и на светлом ещё небе высыпали звёзды. Он почти точно вышел на место, где был утром; свет звёздного неба высинил заросли травы, пронизал их голубоватыми лучами. Бог весть чем источаемыми, а лёгкий туман, пеленой висевший над поверхностью этого циклопического луга, почему-то отливал сиреневым. Зимогор отыскал на опушке кедр с огромными корневищами, под которым сидел в прошлый раз, встал и прислушался.
С шорохом падали шишки, иногда сыпали дождём, сбиваемые лёгким верховым ветерком, шуршали бурундуки, мыши, птицы, и весь этот незримый мир жил как бы сам по себе, не имея никакой связи с реальностью. Он откашлялся, чтобы проверить, есть ли голос, слышит ли иные звуки, кроме этих самодовлеющих в ночном чреве Манорайской котловины — и ничего не услышал.