Сокровища Валькирии. Звёздные раны - Страница 131

131

— Стараюсь… Не получается, — признался он сквозь стиснутые зубы.

Дара неожиданно сдёрнула с него шапку, потом забралась холодной рукой под свитер и сняла с шеи талисман с зашитой в него манорайской солью.

— Так будет лучше!

Спустившись вниз, Насадный послушал через дверь, что творится в штольне, и осторожно потянул ручку калитки. Отвлечённый Дарой охранник тем временем увидел что-то на горбатом мосту и закричал своим товарищам:

— Глядите!.. Видели — нет?!.. Да вон же, вон!

Академик закрыл за Дарой калитку и осмотрелся: сразу же от входа было включено дежурное освещение, на рельсах пустые вагонетки, знакомые стены, сводчатая кровля, дощатый пешеходный настил — и ни звука…

Установка находилась в «подвале» штольни, в специальном замурованном боксе, замаскированном, по замыслу академика, тем, что поверх заделанного входа пролегали рельсы и этот деревянный тротуар. Академик пошёл по шпалам — доски под ногами обычно гремели, и вообще здесь любой звук многократно усиливался, как в храме с хорошей акустикой. Редкие фонари на стенах роняли овальные пятна света, и он шёл по ним, как по солнечным зайчикам. В двадцать третьем пятне как раз и был залитый бетоном вход в бокс…

Ступив на двадцать второго «зайчика», Насадный увидел, что впереди на его пути зияет большая дыра, обнесённая поручнями, и оттуда вырывается яркий поток света. Рядом на рельсах стояла вагонетка с мощным авиационным теплодувом, какими в зимнее время на севере разогревают самолётные двигатели.

Он осторожно приблизился к краю свежевыдолбленной ямы, куда была спущена железная лестница, и заглянул вниз.

Там кипела жизнь, доносился лёгкий шум электродвигателей, стук, звон, шарканье, и неожиданно среди таких знакомых и привычных звуков экспериментального цеха послышался яростно-весёлый забористый мат с явным украинским акцентом.

Так умел ругаться один человек — томский учёный Ковальчук…

Журналист оказался прав: Астроблема, как страна счастья, стягивала, заманивала, завлекала всех, кто её искал. Это понятие — счастье — не имело ни ясных определений, ни философского обоснования, однако каждый ребёнок испытывал его, знал и ждал от рождения до глубокой старости. Всё остальное было временным, проходящим, поскольку лишь ощущение чуда приносило чувство счастья. Два этих понятия в сознании человека стягивались в одно целое и возбуждали неуёмную страсть к поиску. Те, кто испытывал подобный голод с особенной остротой, то есть самые несчастные, одновременно были счастливейшими людьми. И это великое противоречие, единожды поселившись в душе, творило истинные чудеса. Оно рождало землепроходцев, поэтов, великих полководцев и изобретателей.

Ковальчук был в добром расположении духа, матерился весело, и создавалось впечатление, что он там один, хотя, если судить по движению и звукам, доносящимся снизу, в боксе работало несколько человек. Его бесшабашно-азартный голос навевал давние воспоминания о раздольной, поистине творческой жизни в Заполярье, усыплял всякую осторожность, и подмывало в сей же час спуститься через пролом, обняться с томским чудотворцем…

На какое-то время Насадный снова почувствовал себя всесильным, за свои открытия и подвиги награждённым властью особыми, почти царскими, полномочиями в городе будущего. Из-за секретности проводимых на Таймыре работ сюда не допускали не то что участкового милиционера — а и любого представителя государственной власти, возложив все административные обязанности на академика.

Астроблема — единственный город СССР, где никогда не существовало Советской власти…

Он уже закинул автомат за спину, чтобы спуститься по лестнице, но Дара сделала знак рукой и приложила палец к губам.

— Тс-с-с…

Он услышал шорох на железных ступенях и отошёл к стене штольни. Через минуту над устьем пролома появился человек, который тянул за собой толстый, на проволочной арматуре, вентиляционный рукав из брезента. На вид ему было за шестьдесят — сухое лицо в рубленых морщинах, седой ёжик отрастающих волос и седые же пышные усы, настолько знакомые, что других таких просто не существовало во всей Арктике. Это был стюард Кошкин, только сильно постаревший, ибо самому счастливому человеку на Земле в восьмидесятые едва ли исполнилось тридцать лет.

Он подсоединил рукав к теплодуву и включил рубильник — нарастающий гул заполнил всё пространство катакомб.

— Ну как? — крикнул в пролом.

Снизу, вместе со сверкающей в потоке света пылью донёсся одобрительный мат Ковальчука. Удовлетворённый вентиляторщик отступил к вагонетке и наткнулся спиной на ствол автомата.

— Не ори! — приказал Насадный. — Ты же Кошкин? Бортпроводник?

Он несколько картинно поднял руки вверх, затем осторожно обернулся и несколько секунд смотрел на академика глазами старчески размытыми и блёклыми.

— Был Кошкин…

Академик отвёл автомат.

— А теперь кто?

— Номер два нуля семьсот девять… Но я тебя не узнаю!

— Червонец давал, чтоб кровь разогреть. В латангском аэропорту.

— Кровь разогреть?

— Ну да, на коньяк. Сказал, спирт не могу пить, душу леденит.

— Верно, и до сих пор так, леденит…

— А ты потом чеченца убил.

Кошкин медленно опустил руки и повернулся к Насадному.

— Было дело… Но тебя всё равно не помню…

— Как здесь-то оказался? — говорить приходилось громко из-за гула электродвигателя.

— Обыкновенно, как все… На зону вербовщики пришли, Белые Братья. Польстился на дармовщинку… А здорово я тогда эту чурку расколол? — Кошкин проделал движение, будто резал кого-то ножом. — Красиво!.. Потому что я был тогда слишком счастливым среди несчастных. Знаешь, в подобных случаях так стыдно бывает…

131